Луна и Смерть - читать онлайн

Мята, змея, полуночь.

Запах, шуршанье, тени.

Ветер, земля, сиротство.

(Лунные три ступени.)

Песня хочет стать светом.

Ее в темноте пронзают

фосфора нити, лунные нити.

А свет о желаньях своих не знает.

В опаловой раме он сам себя

встречает,

себе возвращая.

День пролетает мимо.

Ночь непоколебима.

День умирает рано.

Ночь – за его крылами.

День посреди бурана.

Ночь перед зеркалами.

Март

уйдет, как вода.

А январь остается,

январь – навсегда.

Январь – это звездная в небе метель.

А март на земле – только тень.

Январь.

(Пережитое встарь.)

Март.

(Мимолетный азарт.)

Девичьи марева

стелют воланы по дну.

Ветры вихрастые

прыгают через луну.

В небо взгляд.

Четыре голубки над рощей летят.

Четыре голубки

в небе кружатся,

и тени от них

на землю ложатся.

На землю взгляд.

Четыре голубки – мертвы – лежат.

Август.

Персики и цукаты,

и в медовой росе покос.

Входит солнце в янтарь заката,

словно косточка в абрикос.

И смеется тайком початок

смехом желтым, как летний зной.

Снова август.

И детям сладок

смуглый хлеб со спелой луной.

Солнце – один сосок.

Луна и лазурь – другой.

Тело: наполовину – коралл,

наполовину – свет с полумглой.

Было их три.

(Явился день с топором.)

Осталось два.

(Прощально птица махнула крылом.)

Одно лишь всего.

Ни одного.

(Нет покрова над родником.)

Лунная вершина,

ветер по долинам.

(К ней тянусь я взглядом

медленным и длинным.)

Лунная дорожка,

ветер над луною.

(Мимолетный взгляд мой

уронил на дно я.)

Голоса двух женщин.

И воздушной бездной

от луны озерной

я иду к небесной.

В окно постучала полночь,

и стук ее был беззвучен.

На смуглой руке блестели

браслеты речных излучин.

Рекою душа играла

под синей ночною кровлей.

А время на циферблатах

уже истекало кровью.

Открою ли окна,

вгляжусь в очертанья —

и лезвие бриза

скользнет по гортани.

С его гильотины

покатятся разом

слепые надежды

обрубком безглазым.

И миг остановится,

горький, как цедра,

над креповой кистью

расцветшего ветра.

Возле пруда, где вишня

к самой воде клонится,

мертвая прикорнула

девушка-водяница.

Бьется над нею рыбка,

манит ее на плесы.

«Девочка», – плачет ветер,

но безответны слезы.

Косы струятся в ряске,

в шорохах приглушенных.

Серый сосок от ветра

вздрогнул, как лягушонок.

Молим, мадонна моря, —

воле вручи всевышней

мертвую водяницу

на берегу под вишней.

В путь я кладу ей тыквы,

пару пустых долбленок,

чтоб на волнах качалась —

ай, на волнах соленых!

Мне подарили ракушку.

И я смог услышать вскоре,

как внутри нее поет море.

Море плещет

в сердце моем,

и рыбки блещут

в нем серебром.

Мне подарили ракушку.

Муж ящерки плачет и плачет.

И ящерка плачет и плачет.

В большие платки носовые

мокрые мордочки прячут.

Колечко свое обручальное

ящерки потеряли.

Ай-яй, укатилось колечко —

отыщешь его едва ли.

О, дивное небо дневное

в радужном многоцветье,

и жаркое круглое солнце

в ярко-желтом жилете, —

вы, небо и солнце, взгляните,

взгляните, увидите сами:

две ящерки плачут и плачут,

исходят от горя слезами.

Серым был небосклон,

сделался серым

Грифон.

И курочка Куд-Куда

серая —

хоть куда.

Чтобы стать серым на сером,

и я покрасился серым.

О, как же я засверкал

серый на сером!

Вечер оделся в холод,

чтобы с пути не сбиться.

Дети с лучами света

к окнам пришли проститься

и смотрят, как желтая ветка

становится спящей птицей.

А день уже лег и стихнул,

и что-то ему не спится.

Вишневый румянец вспыхнул

на черепице.

Под луною черной

подпевает шпорам

ремешок наборный…

(Вороной бывалый,

не дождаться мертвому привала!)

…Словно плач заводят.

Молодой разбойник

уронил поводья.

(Вороной мой ладный,

о, как пахнет лепесток булатный!)

Под луною черной

заплывает кровью

край дороги горной.

(Вороной бывалый,

не дождаться мертвому привала!)

На тропе отвесной

ночь вонзила звезды

в черный круп небесный.

(Вороной мой ладный,

о, как пахнет лепесток булатный!)

Под луною черной

дальний крик горючий,

рог костра крученый…

(Вороной бывалый,

не дождаться мертвому привала!)

– Ежевика, со своих ветвей

ягод для меня не пожалей.

– Ежевичные в шипах кусты.

Я люблю тебя, коль любишь ты.

– Кровь на пальцах, но не стану плакать.

Дай попробовать твоих мне ягод мякоть.

– Ягоды тебе согласна дать я,

если выдержишь мои объятья.

– Ты куда уходишь, ежевика?

– Отыскать хочу любви великой.

Три тополя высоких

с единственной звездой.

Лягушками искусан

покой воды речной —

как будто тюль запятнан

зеленою слюной.

Дерева засохшего

наклоненный ствол

в речке – круг за кругом —

молодо расцвел.

И вздохнул я, взгрустнув на закате,

об одной мавританке в Гранаде.

Кордова.

Одна и далека.

Черный конь, багровый месяц,

в сумке – горсть оливок горьких.

Кордовы мне не видать,

хоть знакомы все дороги.

По равнине – черный конь,

месяц по ветру двурогий,

с Кордовы, с высоких башен,

смерть моя взирает строго.

Ай, как дорога петляет!

Ай, мой конь быстроногий!

Ай, смерть меня ожидает

до Кордовы. На дороге.

Кордова.

Одна и далека.

Любить, как люблю я тебя, —

ох, до чего же тяжко!

Мне все причиняет боль:

воздух,

сердце,

рубашка.

Кто бы купил у меня

пояс с тяжелой пряжкой

и нити безмерной тоски —

сшить для рыданий платки?!

Любить, как люблю я тебя, —

ох, до чего же тяжко!

Де́ревце, деревцо́

к засухе зацвело.

Девушка к роще масличной

шла вечереющим полем,

и обнимал ее ветер,

ветреный друг колоколен.

На андалусских лошадках

ехало четверо конных,

пыль оседала на куртках,

на голубых и зеленых.

«Едем, красавица, в Ко́рдову!»

Девушка им ни слова.

Три молодых матадора

с горного шли перевала,

шелк отливал апельсином,

сталь серебром отливала.

«Едем, красотка, в Севилью!»

Девушка им ни слова.

Когда опустился вечер,

лиловою мглой омытый,

юноша вынес из сада

розы и лунные мирты.

«Радость, идем в Гранаду!»

И снова в ответ ни слова.

Осталась девушка в поле

срывать оливки в тумане,

и ветер серые руки

сомкнул на девичьем стане.

Де́ревце, деревцо́

к засухе зацвело.

Ухажеришко,

ухажер.

До каких же терпеть тебя пор?!

Я на ключ запираю дверь,

не войти тебе в дом мой теперь.

И всегда я теперь начеку,

привязала ключ к пояску.

Неразлучна я с пояском,

надпись вышила я на нем:

«Никогда не буду с тобой».

Обходи-ка мой дом стороной!

Ухажеришко,

ухажер.

До каких же терпеть тебя пор?!

Не хотел.

Не хотел и слова сказать.

Но увидел в глазах твоих

два деревца чудны́х.

Смешливых, ветреных, золотых.

Их взгляда не удержать.

Не хотел.

Не хотел и слова сказать.

Уходили люди,

приходила осень.

Уходили люди

в зеленя и просинь.

Петухов, гитары

унося с собою,

уходили люди

в царство полевое.

Там родник струился

и река сверкала.

И в груди от счастья

жарко сердцу стало.

Уходили люди

в зеленя и просинь.

В желто-звездном свете

приходила осень —

с птицами печали,

с дождевой водою.

И склонялась низко

сонной головою.

Стынущему сердцу

счастия не будет.

Приходила осень,

уходили люди.

Все дрожит еще голос,

одинокая ветка,

от минувшего горя

и вчерашнего ветра.

Ночью девушка в поле

тосковала и пела —

и ловила ту ветку,

но поймать не успела.

Ах, луна на ущербе!

А поймать не успела.

Сотни серых соцветий

оплели ее тело.

И сама она стала,

как певучая ветка,

дрожью давнего горя

и вчерашнего ветра.

Апельсин и лимон.

Ах, я любовью

сражен!

Лимон, апельсин.

Ах, лишь она —

властелин!

Лимон.

(Как лучист

небосклон!)

Апельсин.

(Над водою

долин.)

Когда восходит луна,

колокола исчезают

и появляются тропы,

по коим никто не ходит.

Когда восходит луна,

море скрывает землю

и сердце себя ощущает

островом во вселенной.

Никто в ночи полнолунья

не будет есть апельсины.

А станут съедать плоды

зеленые, ледяные.

Когда восходит луна

столикая и всё та же,

серебряная монета

исходит в кармане плачем.

Четыре луны у ночи,

и дерево с тенью глубокой,

и одинокая птица

на дереве одиноком.

Следы твоих губ напрасно

на коже своей ищу я.

Родник посылает ветру

нежные поцелуи.

Я держу на ладони

«нет», что сказала ты просто,

держу, как лимон холодный

из белого воска.

Четыре луны у ночи

над деревом одиноким.

Любовь моя – словно флюгер

на острие иголки.

Ива дождя,

плакучая, легла.

О, лунный свет

над белыми ветвями!

Не хочу я ни лавров, ни крыльев.

Белизна простыни,

где раскинулась ты, обессилев!

Не согрета ни сном,

ни полуденным жаром, нагая,

ускользаешь, подобно кальмарам,

глаза застилая

черной мглою дурманною,

Ка́рмен!

Под олеандром, изнемогая,

ты столь некрасива, нагая.

Тело твое в искании

желтого цвета Испании.

Ты – из французского края,

и ты некрасива, нагая.

Укрыть наготу я готов

плащом прекрасных стихов —

красно-зеленым, зеленым и красным.

Нам вместе не быть, столь разным!

На берега реки

росой сумрак ночи лег,

а на груди Лолиты

умирает любви цветок.

Умирает любви цветок.

Ночь, нагая, поет,

и голос ее высок.

В реку вошла Лолита,

струится вдоль тела поток.

Умирает любви цветок.

Ночь серебра и аниса;

уже светлеет восток.

Серебро воды и зеркал.

Анис твоих белых ног.

Умирает любви цветок.

Высокие стены.

Широкие реки.

Пришла я с кольцом обручальным,

которое деды носили.

Сто рук погребенных

о нем тосковали в могиле.

В руке моей призрак колечка —

и я прикасаюсь смятенно

к соцветьям бесчисленных пальцев.

Кольца не надену.

Широкие реки.

Высокие стены.

Оставьте кольцо

в затоне.

(Дремучая ночь на плечи

уже мне кладет ладони.)

Сто лет я живу на свете.

Оставьте. Напрасны речи!

Не спрашивайте без проку.

Закиньте кольцо

в затоку.

Если умру я —

не закрывайте балкона.

Дети едят апельсины.

(Я это вижу с балкона.)

Жницы сжинают пшеницу.

(Я это слышу с балкона.)

Если умру я —

не закрывайте балкона.

Четыре граната

в саду под балконом.

(Сорви мое сердце

зеленым.)

Четыре лимона

уснут под листвою.

(И сердце мое

восковое.)

Проходят и зной, и прохлада.

Пройдут —

и ни сердца,

ни сада.

Уже распустился

подснежник зари.

(Помнишь сумерки

полночи летней?)

Разливает луна

свой нектар ледяной.

(Помнишь августа

взгляд последний?)

Что за тайна в весне таится,